​

Автор таких признанных книг, как «Тысячеликий герой» и «Сила мифа» рассматривает первобытные корни мифологии, изучая их в свете последних открытий в археологии, антропологии и психологии.

Спойлер: Прочитать часть

Глава 1.
Загадка врожденного образа
I. Врожденный разрешающий механизм.

Во многих популярных документальных фильмах можно увидеть потрясающий феномен кладки яиц морской черепахи и того, как из них вылупляются детеныши. Самка выходит на берег из воды и ползет к безопасному месту на берегу, за линию, где не достает прилив. Там она выкапывает яму, откладывает сотни яиц, укрывает кладку и возвращается в море. Через восемнадцать дней многочисленное потомство маленьких черепашек выбирается из песка и, подобно группе спортсменов по сигналу выстрела стартового пистолета, бегут к морским волнам так быстро, как только могут, в то время как чайки, крича, обрушиваются сверху, чтобы схватить их.

Сложно представить более красочный пример, отражающий спонтанность и решение задачи, с которой сталкиваются впервые в жизни. Здесь не может идти речи об обучении, методе проб и ошибок; и к тому же эти маленькие создания не боятся огромных волн. Они знают, что должны спешить, знают, как это делать, и точно знают, куда им нужно бежать. И, наконец, когда они входят в воду, они сразу знают о том, как плавать и знают, что плыть им необходимо.

Исследователи поведения животных ввели термин «врожденный разрешающий механизм» (ВРМ) для того, чтобы обозначить унаследованную в нервной системе структуру, которая позволяет животному реагировать определенным образом на ситуацию, с которой оно прежде не сталкивалось, и фактор, вызывающий ответ, был назван «знаковый (сигнальный) стимул» или «пусковой механизм» (releaser). Очевидно, что живое существо, отвечающее на подобный стимул нельзя назвать индивидуумом, поскольку у него не было предшествовавшего знания об объекте, который заставляет его реагировать. Различающий и отвечающий объект является скорее транс- или надличностным, движущим живое существо. Не будем спекулировать здесь о метафизике этой тайны; поскольку, как замечает Шопенгауэр в своей работе «О воле в природе», «мы погружены в море загадок и непостижимости и непосредственно полностью не знаем и не понимаем ни вещей, ни самих себя».

Птенцы со своими яичными скорлупками, прилепившимися к их хвостам, бросаются к укрытию, когда над головой пролетает ястреб, но не в тот момент, когда пролетает чайка или утка, цапля и голубь. Более того, если над курятником повесить на проволоку деревянную модель ястреба, они будут реагировать так же, как если бы он был живым – до тех пор, пока он не двигается, не будет никакого ответа.

Здесь мы сталкиваемся с крайне точным образом – никогда невиданным прежде, но все же распознанным не только по своей форме, но по своей форме в движении, - образом, связанным, кроме того, с немедленной, незапланированной и даже непреднамеренной системой соответствующих действий: убежать, скрыться. Образ унаследованного врага уже дремлет в нервной системе, а вместе с ним и необходимая для защиты реакция. Более того, даже если бы все ястребы в мире исчезли, их образ все равно продолжал бы спать в душе цыпленка, - и никогда бы не проснулся, если бы не некий искусственный акт; например, повторение эксперимента с деревянным ястребом на проволоке. При этом (во всяком случае, для определенного количества поколений) устаревшая реакция на бегство в укрытие будет возвращаться; и, если бы мы не знали о ранней опасности ястребов для птенцов, было бы трудно объяснить внезапный взрыв активности. «Откуда, - спросим мы, - эта внезапная захваченность образом, для которого нет аналогов в мире цыплят? Живые чайки и утки, цапли и голуби оставляют их безразличными; но искусственный предмет задевает очень глубокие струны!»

Имеем ли мы здесь ключ к проблеме образа ведьмы в нервной системе ребенка? Некоторые психологи могли бы сказать так. К. Г. Юнг, например, различает две фундаментально разные системы бессознательно мотивированной реакции у человека. Одну из них он определяет как индивидуальное бессознательное. Оно основывается на забытых, отвергнутых, или подавленных образах памяти, полученных из личного опыта (детские впечатления, психологические потрясения, разочарования, удовольствия и т.д.), это все то, что распознал и анализировал в процессе терапии З. Фрейд. Другую систему Юнг назвал коллективным бессознательным. Его содержание, – которое он назвал архетипами – это такие образы, которые подобны образу ястреба в нервной системе цыпленка. Никто до сих пор не смог сказать нам, как он туда попал; но он там находится!

«Индивидуальный образ, - пишет он, - не имеет ни архаического характера, ни коллективного значения, но выражает бессознательное содержание личного характера и индивидуально обусловленные сознательные наклонности».

Изначальный образ (urtümliches Bild), названный мной «архетипом», всегда коллективен, то есть он одинаково присущ, по крайней мере, целым народам или эпохам. Вероятно, главнейшие мифологические мотивы общи всем расам и всем временам; так, мне удалось вскрыть целый ряд мотивов греческой мифологии в сновидениях и фантазиях душевнобольных чистокровных негров

«Изначальный образ – говорит он далее - есть осадок в памяти, энграмма, образовавшийся путем уплотнения бесчисленных сходных между собой процессов… психическое выражение для определенного физиологически-анатомического предрасположения» [1]

Идея Юнга об «архетипах» является одной из ведущих теорий на сегодняшний день в сфере предмета нашего изучения. Она представляет собой развитие более ранней теории Адольфа Бастиана (1826-1905), распознавшего, в ходе своих обширных путешествий, единообразие того, что он назвал «элементарными идеи» (Elementargedanke) человечества. Однако также отметим, что в различных областях человеческой культуры эти идеи по-разному сформулированы и разработаны, поэтому А. Бастиан ввел термин «этнические идеи» (Volkergedanke) для конкретной, локальной манифестации универсальных форм. Нигде, замечает он, «элементарные идеи» не находятся в чистом виде, независимом от местно обусловленных «этнических идей», через которые они приходят в жизнь; но скорее, как образ самого человека, они могут быть известны только посредством богатого разнообразия их чрезвычайно интересных, но всегда узнаваемых флуктуаций в панораме человеческой жизни.

В этом наблюдении Бастиана скрываются две возможности для акцентуации проблемы. Первую мы можем называть психологической, а вторую – этнологической; и они могут служить репрезентацией двух противоположных точек зрения, из которых ученые и философы подходят к предмету нашего исследования.

«Прежде всего, - пишет Бастиан - должна быть разработана данная идея … и в качестве второго фактора - влияние климатогеографических условий». [2] Только после этого, в качестве третьего фактора, согласно его взглядам, можно было бы рассматривать взаимное влияние различных этнических традиций друг на друга на протяжении всего хода истории. Бастиан, так сказать, выдвигает психологический, спонтанный аспект культуры, как основной; и этот подход был принят среди биологов, медиков, психологов до наших дней. Кратко говоря, он предполагает, что в структуре и деятельности психики присутствует определенная степень спонтанности и последовательного единообразия на протяжении истории человечества и среди всего человеческого рода – порядок психологических законов унаследованных в самой структуре тела, не претерпевшего никаких радикальных изменений со времен периода Ориньякских пещер и может быть также легко идентифицировано как в джунглях Бразилии, так и в кафе Парижа, как в иглу Баффиновой Земли, так и в гаремах Марракеша.

Но с другой стороны, если климат, географию и огромные социальные силы следует рассматривать как более важные факторы в формировании идей, идеалов, фантазий, и эмоций которыми живут люди, чем врожденные структуры и способности психики, тогда следует принять диаметрально противоположную философскую позицию. Психология в таком случае становится функцией этнологии; или, как выразился один авторитетный исследователь, А.Р. Рэдклифф-Браун, в своей работе об Андаманских островитянах:

Существование общества зависит от наличия в сознании его членов определенной системы суждений, посредством которых поведение индивидуума регулируется в соответствии с потребностями общества. Каждая особенность самой социальной системы и каждое событие или объект, которые как-либо влияют на благосостояние или сплоченность общества становятся объектами этой системы суждений. В человеческом обществе рассматриваемые суждения не являются врожденными, но развиваются в индивидууме под воздействием общества [курсив мой]. Обрядовые обычаи общества являются средством, при помощи которого происходит коллективное выражение суждения. Обрядовое (т.е. коллективное) выражение любого суждения служит для того, чтобы поддерживать его на необходимом уровне интенсивности в сознании человека и для того, чтобы передавать его от одного поколения к другому. Без подобного механизма суждения не могли бы существовать. [3]

Нетрудно заметить, что в таком представлении обряды и мифологии разных сообществ ни в коем случае не являются проявлениями «элементарных идей», имеющих психологическое происхождение, и общих для всего человеческого рода, но являются локально обусловленными; и фундаментальная противоположность двух этих подходов предельно ясна.

Была ли реакция маленькой девочки на мысль о ведьме, которую она вызвала в своем воображении, сопоставима с реакцией цыпленка на искусственный образ ястреба? Или мы должны сказать, что поскольку она выросла на сказках братьев Гримм, она научилась ассоциировать определенные воображаемые опасности с немецким литературным персонажем, и одно это было причиной ее испуга?

Прежде чем мы убедимся, что знаем ответ, мы должны серьезно отнестись к уже доказанному факту, говорящему о том, что человеческая нервная система была управляющим, проводником кочевого охотника, добывающего себе пищу и защищающего самого себя и свою семью от того, чтобы не стать чьей-то пищей в очень опасном мире животных во время первых 600,000 лет его развития; в то время как она служила относительно безопасным и разумным фермерам, торговцам, профессорам и их детям едва ли 8000 лет. Кто будет утверждать, какие знаковые стимулы воздействовали на наши разрешающие механизмы, когда нашим именем был не Homo sapiens, а Питекантроп, и Плезиантроп, или, возможно, даже тысячелетиями ранее – Дриопитек? И тот, кто знает о многочисленных рудиментах нашей анатомии, оставшихся с тех пор, когда мы были животными (например, мышца копчика [m. extensor coccygis], идентичная мышцам, двигающим хвост у других млекопитающих), усомнится ли в том, что и в центральной нервной системе должны остаться сопоставимые рудименты (vestiges): дремлющие образы, чьи пусковые механизмы больше не встречаются в природе – но могут возникнуть в искусстве?

Как советует Н. Тинберген в своих вводных лекциях - «Изучение инстинкта», - поскольку обобщение, основанное на слишком узком фундаменте, как правило, приводит к ненужным противоречиям, особое внимание следует уделять важности полного рассмотрения моделей поведения вида прежде, чем будут представлены какие-то выводы. [4] Поскольку проблема отношения врожденного поведения к приобретенному поведению находится далеко от своего решения, даже для более просто устроенных животных видов, чем наш. Также не могут быть объявлены общие законы для животного мира, которые обязательно будут действенны применительно ко всем видам.

Птенцы кукушки, вылупляются из яйца в кладке птицы другого вида и, не имея предшествовавшего опыта ее собственного вида, когда они оперяются только вместе с птенцами кукушки, - всегда узнают свой род, хотя все из них были так же взращены в гнездах других птиц. Но, с другой стороны, утенок будет привязан, как к родителю, к первому живому существу, которое он увидит, когда будет покидать свое яйцо – например, это может быть курица.

Случай с кукушкой, как и случай с цыплятами, реагирующими на ястреба, или с черепашками, бегущими к морю, иллюстрирует первый пункт, который следует особенно отметить в нашем кратком рассмотрении проблемы психологии унаследованного образа; а именно, уже доказанный факт, который говорит о том, что в центральной нервной системе всех животных существуют унаследованные структуры, каким-то образом соответствующие исходному ареалу обитания животного. Гештальт-психолог Вольфганг Кёлер назвал эти структуры центральной нервной системы «изоморфами». Животное, движимое внутренним побуждением адаптируется к окружающей его среде не путем проб и ошибок, но сразу же и в полной мере, уверенно в ней ориентируясь. Случай с утенком, с другой стороны, иллюстрирует второй пункт, который необходимо отметить, если мы понимаем ценность этих исследований для нашей проблемы мифологических архетипов; а именно, тот факт, что, хотя во многих случаях сигнальные стимулы, провоцирующие реакции животных, являются неизменными и соответствуют внутренней готовности живого существа как ключ к замку (в действительности, это «ключ - тумблер» структуры), существуют также системы ответной реакции, которые устанавливаются в индивидуальном опыте. В подобное структуре ВРМ описывается, как «открытый». Он восприимчив к «впечатыванию» или «импринту» (Prägung). Более того, - как в случае с утенком – где существовали эти «открытые структуры», первый импринт является определяющим, требуется иногда меньше минуты для его «отпечатки», при том, что он необратим.

Кроме того, по мнению профессора Тинбергена, - особое внимание уделившего проблеме обучения животных, - разные виды обладают не только разными способностями к обучению, но подобные врожденные склонности проявляются только в определенные критические периоды роста животного. Он пишет, что «Эскимосские собаки восточной Гренландии», например,

живут в стаях от пяти до десяти собак в каждой. Члены стаи защищают свою территорию от других собак. Все собаки эскимосского поселения обладают детальным знанием топографии территории других собак; они знают, откуда ждать нападения собак другой стаи. Молодые собаки, однако, не защищают свою территорию. Более того, они часто бродят по всему поселению, часто проникают на чужие территории, откуда их быстро прогоняют. Несмотря на эти частые нападения, во время которых они могут подвергнуться жестокому обращению, молодые собаки не могут понять распределения территорий и у наблюдателя их глупость в этом отношении вызывает удивление. Однако, в то время, когда молодые собаки становятся половозрелыми, они начинают понимать, где находится чужая территория и в течение недели их приключения с нарушениями границ заканчиваются. У двух [наблюдаемых] самцов первое совокупление, первая защита своей территории и первое избегание чужой территории произошли в течение одной недели. [5]

После работ Зигмунда Фрейда относительно стадий взросления ребенка и силы импринтов, полученных в определенные стадии взросления, вряд ли потребуется доказывать актуальность понятий «внутреннее готовность» и «импринт» в сфере обучения человека. К тому же, многое из того, что ребенок должен узнать, очень похоже на социологию эскимосских лаек, так как это связано в основном с различными аспектами групповой принадлежности. Однако в человеческой сфере существует фактор, который делает все исследования инстинкта и врожденных структур психики чрезвычайно затруднительными; поскольку даже когда самые беспомощные животные созревают очень быстро, человечек совершенно беспомощен в течение первых двенадцати лет своего существования, и во время периода созревания своего характера, полностью подвержен давлению и импринтированию со стороны окружающего его общества. На самом деле, как часто указывал Адольф Портманн, именно те три дарования – вертикальное положение тела, речь и мысль, которые поднимают человека над животной сферой, - развиваются только после рождения, и, следовательно, в структуре каждого человека представляют собой смесь врожденных биологических и искусственных традиционных факторов. Мы не можем говорить об одном без другого.

Итак, во имя науки, давайте не будем этого делать!

Разумеется, возможно определить даже у человека определенное количество врожденных «ключ - тумблер» реакций: например, младенца на сосок. Очевидно, также, что у человека, как и у более низших животных, присутствуют определенные «центральные возбуждающие механизмы» (ЦВМы - central excitatory mechanisms), которые получают стимулы как изнутри, так и снаружи, и побуждают человека к «аппетитному поведению» - иногда даже против его собственного рассудочного мнения. Ярким примером является реакция сексуального аппетита на стимулы определенных гормонов (например, тестостерона пропионата, эстроген), и эта реакция, даже невинного человека, на знаковый стимул хорошо известна для всего биологического вида. Я бы сказал, что эти феномены не требуют лабораторных испытаний, чтобы оправдать наше внимание к ним. Но не следует забывать, что инстинктивная сфера человека намного более открыта к обучению, чем у животных, так что при оценке поведения человеческого поведения, мы всегда должны учитывать гораздо более сильный фактор индивидуального опыта, чем при определении центральных возбуждающих механизмов (ЦВМ) и внутренних разрешающих механизмов (ВРМ) насекомых, рыб, птиц – или даже обезьян.

Этот важный факт может помочь прояснить основные черты проблемы противопоставления элементарных и этнических идей, о которой говорит Бастиан. Элементарные, или врожденные, идеи мы должны интерпретировать, на мой взгляд, в качестве отсылки, в терминах девятнадцатого столетия, к тому, что сейчас мы могли бы назвать врожденными неврологическими структурами (ЦВМ и ВРМ) биологического вида Homo sapiens: те унаследованные структуры в центральной нервной системе, которые составляют элементарные основы всего человеческого опыта. Этнические идеи, с другой стороны, относятся к исторически обусловленному контексту знаковых стимулов, посредством которых происходит побуждение человека к действию в любом данном обществе. Но поскольку нет такого явления как человек в качестве просто «Человека», абстрагированного от любой социальной обусловленности, существует очень немного примеров неимпринтированных знаковых стимулов на уровне человеческой этологии – и именно это сделало возможным для тех, кто изучает феноменологию нашего вида, писать, так, будто в человеческой расе нет никакой врожденной структурирующей системы. В настоящее время, однако, это полностью доказанный факт, что человеческий ум вовсе не является простой tabula rasa, согласно эпистемологии семнадцатого века. Действительно, наоборот – это совокупность множества структур, каждая из которых имеет определенную готовность к ответу. Тот факт, что они более открыты для индивидуального опыта, чем у их животных гомологов, не должен отвлекать нас от более фундаментального факта их существования – или их силы установления и поддержания тех базовых сходств в человеческой культуре, количество которых значительно превосходит различия. Но в равной степени, и с другой стороны, мы не должны делать поспешного предположения, что поскольку для любого данного знакового стимула было установлено обширное или даже универсальное распределение, его можно считать врожденным, а не искусственным.

II. Сверхнормальный знаковый стимул.

В настоящее время для биологической мысли обычным стало мнение, что человек, как вид животного, рождается раньше срока, по меньшей мере, на год, завершая свое развитие внутри социальной сферы, в то время как другие виды успевают закончить этот этап в утробе матери. Было замечено, что отсутствие волос при рождении является чертой эмбриона, что наши многочисленные психологические трудности являются производными преждевременности нашего рождения, и что, - используя красочный термин Ницше – мы не можем не ожидать того, что останемся das kranke Tier, «больным животным», на протяжении всей жизни и до конца наших дней. Великий французский натуралист Буффон (1707 – 1788), как я полагаю, был первым, кто отметил, что «человек – не более чем испорченная обезьяна». Научную основу этой идее дал голландский анатом Людвиг Больк, который в 1926 году, в своей работе «Проблема человеческого воплощения», показал, что мутации, тормозящие взросление действительно имеют место у животных, и он предположил, что эволюция человека подверглась влиянию серии подобных изменений. По мнению Л. Болька, человек задерживается на стадии внутриутробного роста, соответствующей поздней фазе в развитии эмбриона шимпанзе. [8]

Однако более выдержанная точка зрения признает в отсутствии волос у нашего вида усовершенствование кожи, как органа чувств, и частей тела, как фокусов зрительного интереса. Ибо у человека сенсорные нервы, проходящие через спинной мозг, представлены в гораздо большем количестве, чем у любого представителя волосатых племен, в то время как диапазон и тонкость знаковых стимулов, создаваемых не только наготой, но и нашими разнообразными способами укрывания и демонстрации тела, вызывают реакции значительно большего разнообразия, чем всего лишь животный аппетит и осуществление межполовых отношений. Без волос лицо стало органом поразительной подвижности, способным к созданию социальных сигналов, бесконечно более универсальных, чем социальные «пусковые механизмы» (крики птицы, оленьи рога, взмахи хвоста) животного царства. Мутация, так сказать, была не негативной, а позитивной; и длительное созревание, выходящее далеко за пределы способности материнской утробы его полностью осуществить, было следствием прогресса. Ибо, как сказал Шопенгауэр «все превосходное созревает медленно».

И мы должны забыть, кроме того, быстрый рост этих замечательных головы и мозга в течение первого года внеутробной жизни? Совершенно верно то, что ввиду нашего раннего рождения у нас не так много стереотипных реакций как у других позвоночных, и, следовательно, имея более открытую структуру рефлекса, мы менее жестко обусловлены нашими инстинктами, мы менее консервативны, зависимы, и безопасны, чем животные. Но с другой стороны, у нас есть очень развитый мозг, который в три раза превосходит по величине своего ближайшего конкурента и который дал нам не только новое знание (в том числе о нашей собственной смерти), но также и способность контролировать и даже подавлять наши реакции.

Но лучшим из всех даров является дар самой незрелости, который позволил нам сохранить в наших самых лучших, самых человечных, моментах способность играть. В щенячьем возрасте животные демонстрируют способность к игре, когда они защищены от ужасной серьезности дикой природы, находясь под опекой родителей; и практически у всех можно увидеть этот очаровательный образ действий в момент ухаживания. Однако у человека – или лучше сказать – у лучших мужчин, хотя и у многих женщин тоже – эта способность остается на протяжении всей жизни. В одном наводящем на мысли параграфе, зоопсихолог Конрад Лоренц делает прекрасное заявление о нашей задолженности перед этой способностью играть, напоминая нам, что:

Каждое исследование, проведенное человеком, было результатом подлинного любопытства, своего рода игры. Все данные естествознания, которые отвечают за господство человека над миром, порождены деятельностью, которой предавались исключительно ради развлечения. Когда Бенджамин Франклин притягивал электрический заряд к медному хвосту своего воздушного змея, он так же мало думал о громоотводе, как и Герц, который исследовал электрические волны, о радиопередаче. Любой, кто на собственном опыте испытал, как легко любознательность ребенка в процессе игры может вырасти в работу натуралиста, никогда не будет сомневаться в фундаментальном сходстве игры и учебы. Любознательный ребенок полностью исчезает из звериной натуры взрослого шимпанзе. Но ребенок не оказывается глубоко похороненным в человеке, как считал Ницше. Напротив, он абсолютно им управляет. [7]

Животные не наделены речью – и это, безусловно, одна из причин их неспособности играть со звуками. У них нет искусства – и причина, снова, в том, что они не способны играть с формами. Способность человека к игре оживляет его стремление создавать образы и организовывать формы таким путем, чтобы производить для себя новые стимулы: знаковые стимулы, на которые его нервная система может впоследствии реагировать подобно изоморфу на его раздражитель. Мы рассматривали случай с девочкой, охваченной образом ведьмы, который она сама и создала. Давайте теперь посмотрим, что можно увидеть в случае с поэтом. Следующее высказывание британского поэта и критика А.Э. Хаусмана дает наиболее удовлетворительное выражение определенного триггерного принципа, который эффективен в поэтическом воздействии:

Поэзия кажется мне в большей степени физической, чем интеллектуальной. Год или два назад, в числе прочих, я получил из Америки просьбу дать определение поэзии. Я ответил, что могу дать определение поэзии в той степени, в какой терьер может определить крысу, но я подумал, что мы оба распознали предмет по симптомам, возникновение которых он в нас провоцирует. Один из этих симптомов был описан в связи с другим объектом Елифазом феманитянином: «И дух прошел надо мною; дыбом стали волосы на мне». Опыт научил меня во время бритья по утрам следить за своими мыслями, потому что, когда в мою память вливается стих, моя кожа ощетинивается так, что бритва перестает справляться. Этот характерный признак сопровождается дрожью проходящей вниз вдоль позвоночника; есть и другой признак, который состоит в сжатии горла и вытеканию воды из глаз; третий признак, который я могу описать, заимствуя фразу из одного из последних писем Китса, где он говорит о Фанни Браун: «все, что напоминает мне о ней, словно копье проходит сквозь меня». Место этого ощущения находится в области желудка. [8]

Едва ли нужно напоминать читателю о том, что образы не только поэзии и любви, но также и религии, патриотизма, сопровождаются в процессе восприятия реальными физическими реакциями: слезами, вздохами, внутренней болью, непроизвольными стонами, криками, взрывами хохота, гневом, и импульсивными поступками. Человеческому опыту и искусству удалось создать для человеческого рода среду знаковых стимулов, которые провоцируют физические реакции и приводят их к определенной цели не менее эффективно, чем это делают природные стимулы с инстинктами животных. Биология, психология, социология и история этих знаковых стимулов можно сказать, что составляют поле нашего объекта исследования, науки сравнительной мифологии. И хотя никто еще не разработал эффективный метод для различения врожденных и приобретенных, естественных и культурно обусловленных, «элементарных» и «этнических» аспектов этих искусственных катализаторов и вызываемых ими реакций, радикальное различие, - которое провел Хаусман, между образами, действующими на нашу нервную систему, высвобождающими энергию, и теми образами, которые служат, скорее, для передачи мысли, - служит отличным критерием для проверки наших теорий.

«Я не могу убедить себя в том, - пишет Хаусман, - что существует такое явление, как поэтические идеи. Никакая истина, как мне кажется, не достаточно ценна, никакое наблюдение не чрезмерно глубоко, и никакое чувство не слишком возвышенно, чтобы не быть выраженными в прозе. Самое большее, что я могу допустить, это то, что некоторые идеи благосклонно (а некоторые - неблагосклонно) относятся к тому, чтобы обрести поэтическое выражение; и то, что идеи эти могут усиливаться в поэзии, которая возвеличивает их и почти что преображает, и это возвеличивание не воспринимается как нечто самостоятельное, кроме как в процессе анализа». [9]

Когда Хаусман пишет, что «поэзия – это не нечто сказанное, но сам способ сказать», и когда он снова утверждает, что «интеллект не является источником поэзии, в действительности он скорее препятствует ее рождению, и ему нельзя доверять даже в распознавании поэзии, когда она уже родилась», [10] он не более чем подтверждает и ясно формулирует первую аксиому любого творчества, – будь то поэзия, музыка, танцы, архитектура, живопись, или скульптура – которая заключается в том, что искусство не следует, подобно науке, за логикой ссылок на факты, но освобождается от этих ссылок и от воспроизведения непосредственного опыта: это такое представление форм, образов или идей, что они будут сообщать в первую очередь не мысль или даже чувство, а импульс.

Эту аксиому стоит сейчас вспомнить, потому что мифология исторически была матерью искусств и еще, как и многие мифологические матери, в равной степени была своей собственной дочерью. Мифология не является рациональным изобретением; мифологию нельзя понять с точки зрения рациональности. Теологические истолкования делают ее нелепой. Литературоведение сводит ее к метафоре. Однако открывается новый и очень перспективный подход, когда мифология рассматривается в свете биологической психологии, как функции нервной системы, гомологичной врожденным и приобретенным знаковым стимулам, которые высвобождают и направляют энергии природы – в которой наш мозг является самым удивительным цветком.

Еще один урок может быть взят у животных. Существует такой феномен, известный исследователям поведения животных как «сверхнормальный знаковый стимул», который, насколько мне известно, никогда прежде не рассматривался в отношении искусства, поэзии или мифа; и который, в конце концов, может быть нашим верным проводником к месту их применения и к пониманию их функции в оживлении человеческой мечты о жизни.

«Внутренний разрешающий механизм, пишет Тинберген, - по-видимому, более или менее согласуется со свойствами объекта окружающей среды или ситуацией, в которой осуществляется реакция… Тем не менее, тщательное изучение ВРМ открывает примечательный факт, что иногда возможно создать такие условия, в которых определенные стимулы будут более эффективны, чем в естественной ситуации. Другими словами, естественная ситуация не всегда оптимальна». [11]

Например, было обнаружено, что самец бабочки, известной как сатир (Eumenis semele), - который берет на себя инициативу в спаривании, преследуя самку в полете, - обычно предпочитает самок более темного оттенка – и до такой степени, что если показать ему модель более темного оттенка, чем это вообще возможно в природе, мотивированный сексуально самец будет преследовать ее, предпочитая даже самой темной самке своего вида.

«Здесь мы обнаруживаем, - пишет профессор Портманн в комментарии, - «склонность», которая не удовлетворена в природе, но которая, возможно, однажды, - если проявят себя врожденные мутации, обеспечивающие наиболее темный оттенок, - будет играть роль в выборе партнеров по спариванию. Кто знает, не могут ли подобные предпочтения определенных знаковых стимулов служить для поддержания и развития новых вариантов, поскольку они могут представлять один из факторов в процессе отбора, который определяет направление эволюции? [12]

Очевидно, что женщина, с ее талантом к игре, еще много тысячелетий назад распознала силу сверхнормального знакового стимула: косметика для усиления контура глаз была найдена среди самых ранних остатков эпохи неолита. И оттуда до понимания силы ритуализации, иератического искусства, масок, гладиаторского облачения, королевских одежд, и другим придуманным человеком и осознанным улучшениям природы, - всего лишь шаг – или закономерная серия шагов.

В ходе изложения нашей естественной истории богов, появятся свидетельства о самих богах, как о свернормальных знаковых стимулах; свидетельства о ритуальных формах, вытекающих из их сверхъестественного вдохновения, выступающих в качестве катализаторов превращения людей в богов; и свидетельства о цивилизации – этом новом окружении, выросшем из его внутреннего мира, и далеко оттеснившем пределы природы – как результат дистилляции ритуала, и, следовательно, богов: то есть организация сверхнормальных знаковых стимулов, воздействующих на многие ВРМ, никогда не встречается от рождения и все же непосредственно принадлежит природе, поскольку человек является ее сыном.

Но пока достаточно заметить, - нельзя не принимать во внимание, что просто потому, что определенный, родившийся в культуре, знаковый стимул появился достаточно поздно в ходе истории, ответ человека на него должен представлять заученную реакцию. Реакция может быть, на самом деле, спонтанной, несмотря на то, что она никогда прежде не проявлялась. Ибо творческое воображение, возможно, именно здесь реализовало одну и врожденных «склонностей» человеческого организма, которые нигде в полной мере не подкреплялись природой. Следовательно, не только ритуальные искусства и развитие из них архаических цивилизаций, но также последующее разрушение тех искусств современными стрелами полета человека за пределы его собственной высочайшей мечты, следовало бы интерпретировать психологически, как историю сверхнормальных знаковых стимулов, которые открыли – к нашему собственному испугу, радости и изумлению – самые глубокие секреты нашего существа. Действительно, глубины тайны нашего предмета, - которые являются глубинами не только человека, но и всего живого мира – до сих пор не установлены.

Суммируя вышесказанное: в области изучения поведения животных – являющейся единственной областью, в которой контролируемые эксперименты позволили прийти к надежным выводам относительно природы инстинкта - были определены два порядка врожденных разрешающих механизмов, а именно, - стереотипные и открытые, подверженные импринтингу. В первом случае существует жесткая зависимость между внутренней готовностью нервной системы и внешним знаковым стимулом, вызывающим ответ; таким образом, если человеком наследуется множество – или даже всего лишь несколько – ВРМ’ов такого типа, то мы можем говорить о «врожденных образах» в психике. Сам факт того, что никто пока не объясняет, как устанавливаются подобные отношения типа ключ – замок, не может свести на нет наблюдения, свидетельствующие об их существовании: никто не знает, как ястреб попал в нервную систему наших домашних птиц, но многочисленные испытания показывают, что, де-факто, он там присутствует. Тем не менее, подобные стереотипы в человеческой психике еще не были в достаточной степени изучены, и, я боюсь, что на протяжении последующего исследования, мы просто должны признать, что не знаем, насколько безоговорочно можно руководствоваться принципом врожденного образа при интерпретации мифологических универсалий. Не менее преждевременно отрицать саму эту возможность, чем заявлять, что это нечто большее, чем обдуманное мнение.

Мы не готовы, однако, сказать, являются ли очевидные, а иногда и поразительные, физические различия среди человеческих рас представлять значимые изменения их внутренних разрешающих механизмов. Среди животных подобные различия действительно существуют – фактически, изменения в ВРМ’ах основных инстинктов это, по-видимому, то, что в первую очередь затрагивается мутациями.

Например, приведем наблюдение Тинбергена:

Серебристая чайка (Larus argentatus) и более маленькая клуша (L. fuscus) в северо-западной Европе считаются чрезвычайно разошедшимися географическими расами одного вида, которые развиваясь в географической изоляции, вновь воссоединились вследствие расширения своего ареала обитания. Оба этих «подвида» демонстрируют множество различий в поведении; L. fuscus определенно является перелетной птицей, улетающей на юго-запад Европы осенью, тогда как L. argentatus в большей степени оседлая птица. L. fuscus в большей степени предпочитает открытое море, чем L. argentatus. Сезоны размножения у них также разнятся. Особенный интерес вызывает следующее различие в их поведении. Оба «подвида» имеют два предупреждающих сигнала, один выражает относительно низкий уровень тревоги, другой указывает на крайнюю степень тревоги. L. argentatus подает сигнал крайней тревоги намного реже, чем L. fuscus. В результате обе формы по-разному реагируют на большинство раздражителей. Когда человек вступает на территорию смешанной колонии, серебристые чайки почти всегда издают слабый крик, в то время как L. fuscus издают громкий крик. Это различие, заключающееся в изменении порога возбудимости, создает впечатление качественного различия в сигналах тревоги двух «подвидов», которое может привести к полному исчезновению одного вида сигнала у первого вида, и исчезновению другого вида сигнала у второго вида, и, следовательно, привести к различию соответствующей двигательной реакции. Помимо этого различия в пороге возбудимости, существует также разница в высоте звука каждого сигнала. [13]

Между различными человеческими расами можно отметить различия, предполагающие как психические, так и сугубо физиологические вариации; различия, например, в скорости взросления, на которые указывает Геза Рохейм в своей работе «Психоанализ и антропология». Однако, пока такие рассуждения, опирающиеся только на записи контролируемых наблюдений, далеки от легитимности, чтобы делать какие-либо обобщения, касающиеся интеллектуальных способностей и моральных качеств общепринятыми в обсуждении данного вопроса. Кроме того, врожденные способности человека от одного индивида к другому столь сильно разнятся, что обобщения на основании расового признака практически теряют смысл.

Другими словами, вопрос о врожденных стереотипах вида Homo sapiens по-прежнему остается полностью открытым. Объективные и многообещающие исследования в этой области уже начались, но они пока что не зашли достаточно далеко. Интересная серия экспериментов, проведенных E. Kaila [15], и R. A. Spitz и K. M. Wolf [16], показала, что в возрасте между тремя и шестью месяцами ребенок реагирует улыбкой на появление человеческого лица; и посредством создания масок, исключающих определенных детали нормального человеческого лица, исследователи установили, что для того, чтобы вызвать реакцию, у лица должно быть два глаза (одноглазые, асимметричные мазки не срабатывали), гладкий лоб (морщинистые лбы улыбки не вызывали), и нос. Любопытно, что рот можно было исключить; улыбка, таким образом, не являлась подражанием. Лицо должно было быть видным спереди находиться в некотором движении. Более того, ничто другое - даже игрушка – не могли вызвать этой младенческой улыбки. После шестого месяца появлялась способность к различению между знакомыми и незнакомыми, дружелюбными и недружелюбными лицами. Многообразие опыта социальной среды у ребенка к этому моменту значительно возрастает, внутренний разрешающий механизм подвергается впечатлениям внешнего мира, и в этом плане ситуация изменяется.

Было замечено, что у фигур предков на некоторых первобытных наскальных рисунках отсутствуют рты, и также нет ртов у огромного количества очень ранних, палеолитических фигурок женщин. Однако мы не можем сказать, насколько далеко можно позволить этим предположениям вести нас к заключению о наличии «родительского образа» в центральной нервной системе ребенка. Как указывает профессор Портманн: «Поскольку влияние этой формы на ребенка может быть доказано с уверенностью только с третьего месяца жизни, остается открытым вопрос о том, какой является центральная нервная система, - позволяющая распознавать выражение лица и давать социальный ответ в виде улыбки, - открытого, т.е. импринтируемого, типа, или же полностью врожденного. Все доступные нам данные говорят в большей степени о врожденной конфигурации; и все же вопрос остается открытым». [17]

Тогда насколько более отрытым является вопрос, затронутый профессором Лоренцом в его статье «Врожденные формы человеческого опыта»: [18] вопрос о родительской реакции, вызванной у взрослого человека знаковыми стимулами, передающимися от ребенка! Данное изображение иллюстрирует сказанное насколько это возможно.

Формат: СКАН-pdf